Покупая книги по психологии мы признаем- мы хотим манипулировать другими.

Вечно я пишу на какие депрессивные темы. Но видно так получается. Не умею я описывать жизнерадостное. Стебные тексты не мое. С чувством юмора у меня все в порядке, но поделиться настроением я не умею :)

Может быть поговорим об интригах? О, интриги, это как хороший наркотик, пока сам не попробовал удачно плести их-- никогда не поймешь этого кайфа. Это захватывает тебя. Сначала интрига плетется ради достижения цели, а потом она настолько впитывается в кровь, что ты начинаешь подгонять цель под интригу. Закрутить, столкнуть лбами, развести в разные стороны, обыграть, обвести, нажать на слабое место. Никакой лжи, только небольшие искажения, чуть недоговорить там, чуть многозначительно помолчать здесь. Предвидение реакции, конструирование ситуации. Сидеть в центре паутины, держать в руках концы нитей и чувствовать себя такой могущественной, всемогущей. Человеческие слабости, хитрости, желания, стремления, все это можно использовать в собственных целях. Интрига ради интриги. Одно цепляется за другое, ты создаешь пары, рушишь другие. Мимоходом растаптываешь чье-то самолюбие, а чью то самооценку поднимаешь...

Наркотический кайф. Удовольствие кукловода. Увлекательная игра.

Знакомо? Мне- да. Было время когда и я пробовала себя в роли кукловода. Самозабвенно играла в вершительницу судеб. И неплохо получалось. Но я существо не увлекающееся, мне надоело. И я сошла со сцены. И наблюдала с той поры за всем этим издалека. А потом окончательно потеряла сноровку и проницательность и позволила играть собой.

Нас приучают верить в то, что интриги это плохо, что этого нужно избегать. Но все мы интриганы по натуре, каждый хочет, что б игра шла по его правилам. Все мы интригуем, пытаемся добиться своей цели путем манипуляции другими, прикрываясь разными красивыми словами. Что есть суть интрига? Манипуляция. Покупая книги по психологии мы признаем- мы хотим манипулировать другими. Знать. Влиять. Все мы интриганы в душе. Каждый хочет что б жизнь, отношения и прочая развивались по его сценарию. у кого-то получается, у кого-то нет. Но пытаются все. Подождите клеймить меня лицемеркой, посмотрите на себя, разве вы ни разу не пытались вываернуть нелицеприятную ситуацию в свою пользу?

Да, я согласна с Фраем, каждый из нас с рождения плетет свою паутину и стремиться к тому,что бы в ней запуталось как можно больше людей. такова наша натура. Человек не остров, человек часть материка. Мы живем, общаемся, присобливаеся и интригуем. просто не у всех из нас есть размах :) и дерзость признать это.

Я уже, увы, плохая инриганка, потому пытаюсь связываться с этим как можно реже. Но даже я помню головокружительное чувство властительницы паутины.

Некрасиво. Да. Но зато правдиво.

Почему я говорю сейчас об этом? Не знаю. Наверное потому что знаю что нравиться всем невозможно и испытываю глубочайшее уважение к людям, которые умудряются жить без масок и интриг.

А я... я это я. И хороших инриганов я тоже уважею, очень сложное это дело вязать кружево чужих судеб.....

вообще наш бывший преподаватель по психологии училась с Чулпан Хаматовой в одном ...

вообще наш бывший преподаватель по психологии училась с Чулпан Хаматовой в одном классе.

Она выбирала долго. Между финансовый университетом, который к слову ну очень хорош и казанским театральным училищем, малоизвестным по стране, которыйдаже высшего образования то не дает.

Она пошла в абанк, не смотря на возмутительных взгялод на это родителей.

Пошла в абанк и не проиграла. Чулпан Хаматова-финансист)))

вот так проучившись всего год, поехала в Москву и там все выше и выше и выше

"что бы выграть, нужно вступить на поле"

вот так. Я задумалась что я бы точно пошла в финансовый... Уходите мыли, уходите!

поэтому начала паниковать) нужно срочно что то, что бы это опровергнуло.

Срочно!!!

Другого не дано

Другого не дано

 

Я  смотрю на нее и давлю желание улыбнуться.

Окажись кто-то рядом со мной, например, искушенный знаток психологии, он мог бы подумать, что я иронизирую. Или даже ехидничаю. Особенно если этот "кто-то" вдруг оказался бы мужчиной.

Ведь если говорить начистоту, мало что так искренне веселит мужчину, чем работающая женщина. В глубине каждого из нас живет странный зверек, очень похожий внешне на большую, поросшую рыжим курчавым волосом обезьяну, вставшую на задние лапы. Мы по-прежнему даже в прогрессивный век пытаемся забить на охоте мамонта и посмеяться над самкой, которая даже не поднимет дубины. А теперь находятся воинствующие феминистки, которые могут поднять что-то потяжелее неотесанного куска дерева. Мы по-прежнему бахвалимся своими достижениями где бы то ни было, как примитивный самец - найденными ракушками. И точно так же ждем (частенько небезосновательно) что вот-вот желанная самка польстится на эту красоту и позволит за руку отволочь себя в пещеру на солому. Что уж скрывать, в молодости я был таким же рыжим самцом в пятнистой шкурке. Но жизнь научила меня многому, опаске - в первую очередь. И не в последнюю - правильному страху.

Я смотрю на нее, спокойную, сосредоточенную, совершенно естественную в своем спокойствии. Нет ни единой мышцы, которая нарочито сведена судорогой серьезности, ни единого фальшивого жеста, который обычно выдает "честного" двоечника, тянущегося за шпаргалкой. Она сидит за столом так, как сидела год, два, три и пять назад - как будто кабинет с ней сросся и стал ее продолжением. Как будто она думает вместе с его стенами и его глазами-окнами смотрит во двор, где тренируются солдаты. Она не любит, когда ей об этом напоминают, но в такие моменты Интегра безмерно похожа одновременно на Ричарда и на Артура. Многое в этой семье не меняется долгие годы, повадки не меняются никогда.

- Разве я не ясно выразилась? - вопрос роняется в воздух холодно, рассекает его как тяжелый чугунный шар, а в эти самые секунды мне становится почти жутко, одновременно с этим - дьявольски весело. - Мне кажется, я отдала приказ десять секунд назад, почему ты еще здесь? - мало что может выбить меня из колеи, разве что такие секунды, когда она быстро, небрежно, стремительно черкает на бумаге пару чернильных завитушек. Вот так просто. Даже у Судеб в Элладе это занимало гораздо больше времени и сил.

- Вы не хотите все еще раз взвесить? - до сих пор не имею понятия, почему я каждый раз уточняю. Именно так, как она ждет - чуть вопросительно, несколько недоуменно, немного неверяще. Достаточно для того, чтобы Интегра Хеллсинг досадливо наморщила нос - как же так, кто-то усомнился в ее компетентности?

- Нет, - она отрезает это, подталкивая в мою сторону бумагу, - подпись уже поставлена, - и дело даже не в том, что бумагу не поздно отправить в шредер и написать новую, дело в том, что со своим решением она точно так же поступить не сможет никогда. - Обжалованию не подлежит, - и если я сейчас не ошибаюсь, то из стены, что за ее спиной, выглядывают и одобрительно щурятся два красных глаза.

Еще немного, и в комнате возникнет элемент гротескный, сюрреалистичный, но как никогда правильно вписывающийся в картину - клубы чернильной холодной тьмы, которой порой способен стать Алукард. Тьмы, которая послушно постелится ей в ноги, обернется вокруг плеч причудливым плащом, сможет даже коронеткой одеться на голову. Тьмы, которая, как известно, к лицу любому созданию света. Недаром же порой и Люцифера рисовали волшебно прекрасным.

Для меня почти не секрет, что вчера был дружеский почти разговор между мужчиной и женщиной, которых можно с первого взгляда посчитать идеальными любовниками, а со второго - отцом и дочерью. Второй вариант может оказаться ближе к истине, но правда так и останется где-то посередине, ведь кроме меня в развращении (как бы это назвали в книжке?) служителя Добра большую роль сыграл только второй брюнет в этом здании.

Разговор был длинным, колким, как фехтовальная рапира, благоговейным и издевательским одновременно. И я даже точно могу сказать, кто и кого пытался предостеречь от ошибок, которые сегодня были совершены. И кто-то бархатно нашептывал, что для такой миссии достаточно одного - самого сильного - оперативника. И кто-то другой приводил доводы разума - негоже отправлять столь заметную фигуру в самый центр Лондона. И оба знали, что если бы сегодня в небоскребе, что теперь был окружен двойным кордоном, оказался вампир, а не десяток солдат, то жертв удалось бы избежать вовсе, разве что врага вырезали бы под корень. И оба знали, что в таком случае не избежать огласки. Решение не было принято на страх и риск, оно было расчетливым, точным и убийственно логичным. В прямом смысле этого слова.

- Занести к вам листы с именами? - почтительно осведомляюсь я, прежде чем выйти из кабинета.

- Да, шаблоны посмертных писем тоже. И отчет по поставкам С-4, - милостиво роняет леди Хеллсинг, прежде чем снова закопаться в бумажки.

Ведь она слишком занятой человек, чтобы отвлекаться на каждого погибшего в организации. И все, что будет ее смущать - затраченные на разработку операции силы и время. Так и теперь она просто пощелкала клавишами, выводя на экран ноутбука трехмерную схему вращающегося вокруг своей оси здания.

- Северное крыло, двадцать шестая опора, - роняет она задумчиво. Это место на схеме помечено красным. - Отправьте семерых подрывников, позже зачистите изнутри, зайдя через западный коридор.

И тот факт, что отрезанными от выходов в подвале рядом с двадцать шестой опорой оказались еще шестеро человек, ее волнует мало. Интегра сможет найти десяток доводов под свой поступок, которые выставят ее в белом свете, а вдовам, сиротам и прочим незаинтересованным в смерти перепадет месячное содержание и небольшая единовременная компенсация - хвала Английскому Парламенту и развитой социальной сети.

Власть, доставшаяся в руки человека, порой жжет руки сильнее огня - я знаю это по себе, вот только мой жар был иным, власти над оружием. Когда под твоим началом только твоя голова и головы твоих врагов. Мощь Интегры неизмеримо выше - под ее началом не только я, преданные люди, враги и кучка клерков, но и одно создание, которое весьма успешно внушило, что чтобы оставаться человеком до конца, порой надо от многого отрекаться. От лишней задумчивости и сентиментальности, например.

Ведь этот ход, хоть он и убьет полдюжины подчиненных, спасет множество жизней тех, до кого упыри успели бы добраться в ходе спасательной операции, не так ли?

Интересно, нашелся бы теперь кто-нибудь, кто смог бы на моем месте ехидничать?

Патимат

Патимат гостила у родственницы в соседнем селе, когда узнала о несчастье в собственном доме: во время зачистки пьяные солдаты перестреляли всю её семью. Разграбленный окончательно дом её уже не интересовал. При большом горе малое горе молчит. Никто не мог ей сказать, что в точности произошло, но, зная горячий характер мужа, и то, как он переживал длящуюся уже девятый год войну, она догадывалась, что он встал на защиту имущества или невестки, которую солдаты убили, а заодно и живых свидетелей - детей. Подобные истории случились и в нескольких домах других сельчан. Почти сутки лежала Патимат без памяти, потом её подняли на ноги соседи - ведь надо было хоронить родных.

Похороны прошли, как в тумане. Покойникам много не надо, а живым справить поминки было нечем, поэтому с кладбища все тихо разошлись по домам. Несколько суток Патимат не могла есть и ходить, а только лежала и пила воду, которую приносили из ближайшего ручья соседи. Патимат обречённо поняла, что прежняя жизнь, за которую она цеплялась и видимость которой пыталась сохранить, закончилась навсегда, что теперь ей предстояла совсем другая, новая жизнь, смысл которой был ещё не совсем ясен, но ощущение которой уже жило под сердцем. Она теперь не принадлежала себе или своей семье, которой не стало, а только своему народу, этим горам и этому небу.

И это ощущение причастности к вечному придало ей силы. По всем понятиям она считалась старухой, но от длительного полусна-полузабытья, после чуть ли ни недельного голодания, она вдруг почувствовала себя лёгкой и молодой. Люди по-разному переносят беду: одни опускают руки, впадают в депрессию и тихо угасают, другие меняют психологию и превращаются в свою противоположность, третьи с удвоенной энергией продолжают дело жизни. До сего дня главным делом Патимат было заботиться о семье, о доме. Теперь, когда ни семьи, ни дома фактически не существовало, ей предстояло сделать выбор.

Если б не годы, она бы ушла в горы к моджахедам и с оружием в руках сражалась до победного конца, но она была пожилой женщиной, и могла делать только то, что могла. Могла же она немного - помогать другим, выживать в это бесчеловечное время, обрушившееся на её народ. Механическая работа по уборке дома вывела её из заторможенного состояния. Разбитые стёкла восстановить не удалось, так как новые стоили баснословных денег, забивать же окна досками или фанерой не хотелось, поскольку это бы означало жизнь в потёмках, ведь электричество в посёлке давно не работало.

Картон промок бы и обвис после первого же приличного дождя. Поэтому она затянула разбитые глазницы окон полиэтиленовой плёнкой, используемой для парников. Бояться, что влезут в окно, не приходилось. Патимат, как и многие другие жители села, давно уже не закрывала двери, поскольку воровать было нечего. Это понимали и оккупанты, но голодные солдаты, на всякий случай, прочёсывали дома при зачистках, и изредка им удавалось что-то найти. Люди перестали держать продукты и ценности в домах, всё пряталось в схоронах, поодаль от села и приносилось небольшими порциями.

Не сыскать в селе дома, обойдённого бедой войны. Кто помогал или сочувствовал моджахедам, тому доставалось от оккупационных войск, кто, хоть и по принуждению, служил в прокремлёвской администрации, тому доставалось от моджахедов. В общем, куда ни кинь - всюду клин.

Надо было придумать что-то такое, что пошло бы на пользу людям и соответствовало силам Патимат. Ей всё чаще вспоминалось детство, когда солдаты ночью окружили их село, и утром все жители уже оказались в товарных вагонах, увозивших их в далёкий Казахстан на голод и смерть. Не только она, семилетняя девочка ничего не понимала, ничего не понимали и взрослые, которых, безо всяких объяснений, затолкали, как баранов, в вагоны. Много лет у неё холодело сердце от этих воспоминаний. В февральском холоде сорок четвёртого года, практически без всякой пищи и воды везли их неизвестно куда и зачем. Хорошо, что мама велела ей надеть валенки и тёплый тулуп. Они успели взять с собой несколько лепёшек, сушёные овощи и вяленное мясо. Патимат помнила, что очень хотелось пить. Воду в небольших количествах давали на остановках, да отламывали лёд, нараставший на двух небольших зарешёченных окнах вагона. В одном углу, за самодельной занавеской оправлялись, а рядом складывали умерших и накрывали их одним большим покрывалом.

Из-за отсутствия пищи в туалет ходили редко, в основном организмы жили за счёт собственных жиров и мышечных тканей. Старики не велели отдавать умерших. Патимат помнила, как по приезду на конечную станцию в первых числах марта уже светило солнце, снег начинал таять, и люди, вывалившись из вагонов с темными от дорожной пыли руками, с жадностью запихивали в рот ослепительно белый снег. Им не давали прийти в себя, солдаты кричали, подгоняли, овчарки злобно лаяли и рвались с поводков. Долго шли они к сараям и пустым кошарам для овец, люди из последних сил несли своих умерших родственников и бессильно падали на душистое прошлогоднее сено.

Больно было вспоминать об этом даже сейчас, после стольких новых бед, но Патимат понимала, почему старики тогда, в сорок четвёртом сильнее всего беспокоились о том, чтобы сохранить детей: детей чаще сажали у зарешёченных окон товарняка, чтоб они больше дышали воздухом, им отдавали последнюю пищу.

И теперь, когда она осталась одна, она поняла, что все силы должна отдать спасению детей. По неписанным законам этой войны угрозу для оккупационных войск представляли все мужчины от 10 до 65 лет. Девочек приходилось прятать в любом возрасте. От голодных, обкуренных, пьяных солдат ожидали чего угодно. Беда заключалась в том, что сельчане никогда не знали, когда появятся кафиры, и потому постоянно жили в напряжении. Патимат, которая до этой войны преподавала в школе историю, удивилась, как простая мысль об оповещении о приближении неприятеля давно не пришла ей в голову, ведь она на уроках столько раз рассказывала об этом ребятам: в старину, в отсутствии каких бы то ни было средств связи, горцы извещали своих о вражеском войске с помощью огня.

Правда, тогда наблюдатели зажигали костры на верхушках сторожевых башен, построенных на расстоянии видимости. Сейчас такую башню могли разнести одним выстрелом из танка или с вертолёта. Большинство старинных башен разрушили, а те, что сохранились, как правило, стояли вдоль дорог. Если бы иметь в запасе хотя бы полчаса, можно было бы увести детей на безопасное расстояние, спрятать их в надёжном месте в горах. Полчаса в горах - это, в лучшем случае, километров пять пути на бронетранспортёрах, а в худшем - десять. Оккупанты, небезосновательно опасаясь засад и взрывов, никогда не ездят без сопровождения бронетранспортёров или танков, а они, слава Аллаху, быстро ездить не умеют. В горах же пять километров по извилистой дороге - это совсем не то, что по прямой.

- Надо посадить людей на посты, чтоб зажигали огонь, - сказала Патимат.

- А кафиры что, слепые? - возразили ей.

- Надо сделать так, чтоб не увидели.

Легко сказать "надо". Наконец, кто-то предложил найти такие места, где зажжённый костёр не видно с дороги. Например, наблюдатели сидят в засаде на одной стороне горы, а завидев неприятеля, должны перебежать на другую и зажечь там костёр. Второй костёр зажигается в таком месте, которое тоже не видно с дороги, затем третий, четвёртый. и так, пока весть не достигнет поселка. Когда зажигается второй костёр, то первый гасится, когда зажигается третий - гасится второй. Для костра, чтобы не дымил, держали исключительно сухие ветки. Посты решили сменять два раза в неделю.

Таких точек для костров набралось шесть. Последняя вблизи посёлка. Уговорились, время от времени, поглядывать в сторону места расположения последнего костровища, но помимо этого выделили четырёх постоянных наблюдателей, которым, в случае тревоги, вменялось в обязанность обежать дома и дополнительно предупредить соседей, а кроме того бить что есть силы в железную болванку, повешенную в центре села местным кузнецом. Систему проверили несколько раз - работала. За считанные минуты всем, кто хотел спрятаться, надо было собраться и двинуться одним им известными тропами к своим тайным укрытиям.

За полчаса, с детьми, по горным тропам можно было отойти на километр или полтора, вполне достаточно, чтобы не попасться под горячую руку оккупантам. Ничего из вещей и продуктов с собой не брали, так как всё необходимое уже заранее было перенесено на место. Места выбирали неподалёку от ручьёв, чтобы иметь возможность пить и мыться. Входы пещер, старинных, эпохи бронзы полуподземных склепов, склепов из городков мёртвых приходилось каждый раз закладывать камнями и разбирать. Боялись, что туда проникнут животные. Одеяла, теплую одежду заворачивали в полиэтилен, чтоб не отсырели, и, время от времени, просушивали их; еду хранили в закрытых пластмассовыми крышками стеклянных банках, использовавшихся ранее для консервирования овощей и фруктов. Схоронов обустроили несколько, в самых разных направлениях от села.

Два наиболее труднодоступных находились прямо посередине обрывистых скал. Туда попадали те из детей, кто повзрослей и покрепче, а из взрослых, кто помоложе. Для этих схоронов были свиты специальные верёвочные лестницы, по которым первые спускались сверху, а потом, когда нижний конец лестницы закрепляли в пещере, верхний её конец сбрасывали вниз и остальные поднимались уже снизу. Выбирались из таких пещер в обратном порядке: сначала большинство спускалось вниз, а затем последнему сбрасывали лестницу сверху. В этих двух схоронах держали большой запас воды.

Патимат понимала, что с бухты-барахты ничего не бывает, что на всё нужна сноровка, и заставляла детей и взрослых тренироваться, совершать нелёгкие переходы, обустраивать схороны, искать новые укромные места. Оставшиеся в живых старики не протестовали из-за того, что женщина в этих делах стала командовать парадом, война всё ставит с ног на голову. Выходило так, что у кого есть силы и голова, тот и командир. Новая головная боль появилась у Патимат с приближением зимы: снег становился предателем. Люди же не птицы: где пройдут, там и оставят след.

Какие только фантастические проекты не предлагались: и сделать подземные ходы (это в местном-то каменистом грунте!), и протаптывать постоянно многочисленные ложные тропы, чтобы сбить солдат с толку, и устраивать специальные качалки на деревьях, стоящих у дороги на обочинах, что бы, раскачавшись, пролететь десяток метров, оставив позади нетронутую полоску снега. Остановились на самом простом варианте: по главной дороге пойти немного навстречу кафирам, а затем свернуть в сторону, чуть отойти и ждать. Если они проедут мимо села, то кто-нибудь из оставшихся в селе, должен прийти и сообщить. Если в течении часа никто не пришёл, предстояло двигаться дальше. Идти навстречу оккупантам следовало потому, что их техника сама уничтожила бы все следы. Эта мысль пришла в голову самой Патимат, и она очень этим гордилась. Впрочем, судя по прошлым годам, зимой оккупанты не очень-то любили ездить на зачистки. И дороги зимой были труднее, да и кому охота торчать сутками на холоде. Зимой постовые лепили домики прямо из снега, чтоб было незаметно и тепло.

Со всеми этими хлопотами Патимат забывала о собственном горе, ей приходилось много ходить, она окрепла, похудела, помолодела, и, как посмеивались некоторые старики, ещё вполне годилась в невесты.

Изредка привозили остатки разворованной гуманитарной помощи или нерегулярные подачки в виде пенсий и пособий на детей от оккупационного режима. Приходилось всё брать - с паршивого козла хоть шерсти клок. Так рассуждали сельчане. А кроме того, время от времени, солдаты забирали кого-нибудь и надо было чем-то расплачиваться, чтоб отпустили. Чаще всего увезённые возвращались назад покойниками или изувеченными: с переломанными костями, отбитыми внутренними органами, сорванной нервной системой, одним словом - не жильцы.

Все понимали, что народ хотят извести, уничтожить физически и нравственно, поэтому-то люди и поддерживали, как могли, начинание Патимат. Когда с оповещением и укрытием дело более менее наладили, Патимат задумалась о том, что будет с теми ребятишками, которым удастся уцелеть. Война длилась уже девятый год, и практически столько же дети не учились. Старшие воюют, а младшие даже не знают, что такое школа. И тогда она собрала людей и сказала:

- Надо учить детей! Война не может длиться бесконечно. Что они будут потом за люди?

- Мы все учились и кафиры учились, а что толку. - возразили ей.

- Когда нас не трогали, мы хорошо жили, - ответила она, - война - это стихийное бедствие, но жизнь не может прекратится.

- Ну, хорошо, учи,- согласились люди, - на всё воля Аллаха.

И Патимат стала собирать по домам книги, учебники, пригодные для писания ручки, карандаши и бумагу. Дети занимались с удовольствием, но однажды одна девочка спросила:

- А зачем нам учиться, тётенька Патимат, война всё равно никогда не кончится.

- Никогда не говори "никогда"! У всего есть начало и конец. Когда наш народ жил в эвакуации в Казахстане и других местах, нам тоже казалось, что нужде и бедам не будет конца и края, но бесчеловечные режимы, к счастью, не вечны, мы всё же вернулись домой и у нас была хорошая жизнь.

- А почему тогда снова нас убивают? - спросил мальчик.

- Дело не только в нас, если вы посмотрите на историю человечества, то увидите, что люди то и дело воюют друг с другом. Ум и душа человечества ещё очень неразвиты, этим часто пользуются нечистоплотные правители. Если б люди хорошо знали историю, если б они не были равнодушны к судьбам своего и других народов, если бы прежде, чем что-то сделать, они примеряли бы это "что-то" на себя, давно бы на Земле воцарились счастье и радость.

- А что мы плохого русским сделали?

- Ты, он, она, я - ничего, но ведь когда хочешь погреть руки у чужого добра, вовсе и не обязательно найти виноватого, его можно и выдумать. И чтобы такое не повторялось, надо учиться.

- Тетенька Патимат, а когда кончится эта война?

- Я не знаю ребята, - честно призналась она, - но, всё равно, вы уже сейчас должны думать о том, кем станете после войны.

- Я - моджахедом.

- А я - вертолётчиком, буду летать русских бомбить.

- А я - доктором.

- А я - как Вы - учительницей.

В этот момент Патимат увидела в окне костёр на горе.

"К" (15 июля 2003 г.)